Призванный на действительную военную службу осенью 1939 года мой дед, Владимир Алексеевич Степаненко, демобилизоваться из армии не успел. Началась война, и их часть эшелоном отправили с Дальнего Востока на запад.
Воевал он в должности командира танка и помощника командира взвода разведки. Начал службу красноармейцем, дослужился до старшины. На фронте вступил в партию большевиков, чем гордился всю жизнь. Несколько раз выходил из окружений. Участвовал в танковых боях, в разведывательных и диверсионных рейдах под Смоленском, Ельней, Волоколамском, Вязьмой, Можайском, Ярцево, в контрнаступлении под Москвой. Имел несколько ранений, в том числе два тяжёлых. В результате последнего, полученного под Воронежем в июле 1942 года, в течение восьми месяцев проходил лечение в госпиталях, после чего был комиссован по состоянию здоровья.
По приезду в Пласт дед работал в ремесленном училище № 7 мастером, начальником мастерских и заместителем директора по производству. Группа, в которую он был назначен мастером, оказалась непростой по составу. Её контингент составляли дети-сироты и беспризорники, привезённые из районов Советского Союза, ранее находившихся под немецкой оккупацией. Дисциплина в ней, что называется, хромала на обе ноги. Но под руководством деда группа в кратчайшие сроки стала победителем социалистического соревнования среди учебных групп ремесленных училищ всей России.
Большую часть своей послевоенной жизни В.А. Степаненко проработал на предприятиях и в организациях родного города. Был начальником транспортной конторы комбината «Кочкарьзолото», а перед выходом на пенсию трудился инженером по снабжению Пластовского лесозаготовительного пункта. За многолетний добросовестный труд неоднократно награждался грамотами, ценными подарками, знаками трудового отличия, стал Ветераном труда СССР, но своими самыми главными наградами считал медали «За оборону Москвы» и «За Победу над Германией».
Супруги Степаненко с внуками, П. Костенок вверху слеваВместе с супругой Стефанидой Петровной Усовой Владимир Алексеевич вырастил двух дочерей, четырёх внуков. К сожалению, до первых правнуков дожила только Стефанида Петровна. Как бы они радовались сейчас, узнав, что правнуков у них шестеро, а у старшей правнучки Анны подрастают две маленькие дочки. Из прямых потомков деда в Пласте осталась только младшая дочь Вера с сыном. Мы, потомки старшей дочери Галины, живём в Челябинске. Но всегда считали и считаем город своего детства родным.
В редакцию газеты я выслал свои стихи и рассказы. Они написаны очень близко к тому, что вспоминал мой дед. В них сохранены не только происходившие события, но и описания внешности и характеров людей, и даже некоторые произносимые ими много лет назад фразы. Ряд героев воспоминаний названы в тексте своими именами. Среди них – сам Владимир Степаненко, его земляки – Павел Свистунов, Никифор Нешков, Фёдор Копытов (или Копылов), Константин Циковкин. А с Павлом Степановичем Свистуновым, жившим на соседней улице, дед дружил всю жизнь.
Павел Костенок
НЕНАВИСТЬ. РАЗГОВОР С ВНУКОМ
(декабрь 1941 – январь 1942 года)
По рассказам моего деда Владимира Алексеевича Степаненко, участника Великой Отечественной войны
***
Зима пуржила. Танки шли в колонне,
Гудя натужно, в заданный район,
А солнце на багряном небосклоне
Вело за батальоном батальон.
Броня стонала от декабрьской стужи,
Качались пушки, целясь в горизонт,
Саднило раны — им покой был нужен,
Но не судьба… Латали — и на фронт.
Почти смеркалось, мерно и устало
Стучала кровь тревогою в висок,
Казалось, видели уже немало,
Но жизнь опять преподнесла урок.
— Хорош коптить, — и с ближнего пригорка
«Сбор командиров!» зычно прозвучал.
— Дождитесь, — бросил я скороговоркой,
И к головной машине побежал.
Все, как обычно, встали полукругом,
Комбриг, немолодой, под пятьдесят,
Наград изрядно (знали, по заслугам),
Курил неподалёку. Стылый взгляд.
Окинув им худые наши лица,
Ведомый назначением своим,
Поправив нервно ромбы на петлицах,
Пошёл вперёд. Мы двинулись за ним.
Пройдя немного дальше по просёлку,
Случилось видеть, будто нам в укор,
Как крылья, руки, спутанную чёлку,
Взлетевший в небо убиенный взор.
А в нём мольба — не за себя, за дочку:
«Спаси её, спаси и сохрани!
Так хочется родить ещё сыночка…»
Но сочтены обеих были дни.
Рука убийцы, видно, не дрожала,
Душа, смердя, сгорела в нём дотла:
Малышка — та, что с матерью лежала,
Разорванная за ноги была.
Комбриг погладил маленькое тельце,
В шинель укутав, поднял над собой,
И вдруг — глаза бывалого гвардейца
Блеснули ярко скорбною слезой.
— Запомним всё! — охрипнув на морозе,
Он молвил средь звенящей тишины.
Я лишь тогда комбрига видел слёзы
В начальный год той памятной войны.
Что было дальше? Санитарный поезд,
Немецкий, под погрузкою стоял,
Мы дали залп — не спрашивай про совесть.
— За девочку! — я в ярости кричал.
Потом по рации: «Беречь патроны!»,
И гусеницы танков — все в крови.
Давили фрицев рядом с эшелоном,
Отборным матом крыли, как могли…
В район мы вышли точно, по приказу,
Втянулись вновь в суровые бои,
Забыть, что видели, не вышло сразу,
Да и сейчас, хоть чем нас опои…
Во снах моих — худой белёсый немец,
Который, ковыляя, падал в снег,
И мать с ребёнком… Пусть тот иноземец…
Пусть трижды проклят будет он вовек!..
Он жить хотел? Наверное… И всё же…
Совсем был молод? А его дела?
Девчоночка была ещё моложе,
На белом свете год не прожила.
Ты знаешь, внук? Скажу тебе особо:
Я помню, хоть и жизнь почти прошла:
Не месть владела нами и не злоба,
Нас праведная ненависть вела!
«САМОВАРЫ». ВЕСНА 1943 ГОДА
Вокруг на постелях сплошь серые лица,
Здесь кто-то кимарит, кому-то не спится.
Всё это надолго, кому-то — навеки.
И слева — калеки, и справа — калеки.
Привычным становится быт госпитальный,
Все мы под присмотром, и харч тут нормальный.
И всё же война… в коридорах, палатах.
Сестрички, уставшие, в белых халатах…
Хирург нервно курит… круги под глазами…
Где силы берёт? Удивляемся сами…
Хотя для бывалых раненья не внове,
Мутит иногда нас от запаха крови,
От хлорки, таблеток… и хочется водки…
Сейчас, в сорок третьем, нас радуют сводки.
Бьют немца на фронте — и крепнет надежда:
— Победа придёт! Будет лучше, чем прежде…
Но рядом с надеждой царит безнадёга,
Мы нянечкам ходим туда на подмогу —
В соседних палатах и млады, и стары
Почти недвижимы… лежат «самовары».
Тут тихо, не слышно совсем разговоров
И шуток, и шумных отчаянных споров.
Лежащие здесь, в основном, молчаливы —
Как будто в сомнении: «Живы? Не живы?»
Страдающих много… Вон дядька — вполтела —
Во сне зароптал, как душа захрипела…
Вот рук нет… Вот — ног… Ни того, ни другого —
У рослого парня, совсем молодого…
Глаза лишь — бездонные… кроткие… синие —
И губ, обгоревших, лиловая линия.
— Жалеешь, братишка? — угрюмо косится, —
Надумаю вдруг — нечем мне застрелиться…
— Напишешь письмо? Так по маме скучаю…
— Конечно, солдат, — я согласно киваю.
— Хотя… Не пиши! — как огнём опаляет, —
Зачем ей всё это? Пусть лучше не знает!
— Что толку с меня? Мой удел — полугрубок.
Ну кто я, теперь? Человек?.. Не-е-т… Обрубок!..
И враз замолчал, потускнел, обессилел:
— Я сам себе, веришь, уже опостылел…
Замкнулся угрюмо, забылся… А ночью
Жизнь парня была бы разорвана в клочья,
Спасуй он и сдайся костлявой на милость…
Но он превозмог… Утром солнце носилось,
Лаская увечных по тихим палатам
И радуясь мирного грома раскатам.
Весна начиналась — манящая птица,
Бойцы оживали, светлели их лица…
Зашёл я тогда к «самоварам», и малый
Сказал, улыбнувшись по-свойски, устало:
— Видал я такое — ничто мои беды,
Ещё поживу… Ну, хотя б до Победы!
Словарик
«Самовары» — прозвище военнослужащих, лишившихся в результате ранений обеих рук и ног, возникшее в народе после Первой мировой войны.
Полугрубок — выступ у русской печи, лежанка.
Павел Костенок, старший внук В.А. Степаненко, Фото из архива П. Костенка
